Main » 2009»Ыам ыйа»4 » Молодежь России между активностью и пассивностью
Молодежь России между активностью и пассивностью
09:36
Омельченко Е. Молодежь России между активностью и пассивностью
В каких ситуациях и при каких обстоятельствах человек начинает осознавать себя полноправным членом сообщества, с какого момента это осознание перерастает в потребность, а затем и желание действовать? Что здесь оказывается определяющим – культурные традиции, характер воспитания, политический режим, территория проживания, или климат? Защита каких прав оказывается для человека самой актуальной, связано ли это стремление с опасностью, угрожающей личности или намного важнее оказывается нарушения групповых, солидарных прав? Насколько реально молодого человека или девушку увлечь идеями движения антиглобализма, если они не только не имеют личного опыта дискриминации, но и живут в местах, далеких от российских мегаполисов? Мы все хорошо знаем, что активные социальные действия (вступление в партию, участие в марше протеста, забастовке или митинге, самостоятельный сбор подписей в защиту некоей идеи и т.п.) возможны только при наличии сильной внутренней мотивации. Какова ее природа? Что в условиях жесткой и последовательной капитализации России может увлечь настолько, чтобы юноша или девушка, пренебрегая материальным интересом, временем и досугом, бросились «с головой» в защиту прав беженцев или этнических меньшинств? А может быть те, кто активно включается, вовсе и не бескорыстны? Тогда в чем же он, истинный интерес, и истинная мотивация участия или неучастия современной российской молодежи в правозащитной деятельности? Вопросов много. Их наверняка больше, чем ответов…
Вопрос активной или пассивной позиции молодых поколений – непростой. В разные исторические эпохи он и формулировался по-разному, и имел разный смысл. Активность, как и пассивность, может расшифровываться в социально «полезном» и деструктивном смысле. Контекст социально одобряемой пользы конструируется как правило в рамках господствующей идеологии в духе понимаемого прогрессивного развития общества и его граждан. Истории хорошо известны роковые ошибки подобного разнесения, когда экономические, политические, культурные интересы господствующей элиты посредством мощной идеологической машины насильно привносятся в общественное сознание в качестве всеобщих общественных интересов. Как результат - любое экономическое, политическое и культурное в том числе отклонение от нормативной и разрешенной активности попадает в разряд социальной девиации, порицается и преследуется. В разные времена отклонением могли считаться как активность (революционные или контркультурные движения), так и пассивность (отказ от политического участия, например хиппи - «людьми системы» или отказ от службы в армии верующими и др).
Идея настоящей статьи – очертить контуры социальной активности и социальной апатии современных молодежных культур (субкультур, контркультур, сцен) в России и при этом максимально осторожно обойти вопросы общественной пользы. Затем, в рамках такого контекста – осмыслить причины участия – неучастия, включения – исключения молодежи как из государственных (политических или других мейнстримных), так и гражданских инициатив.
Более конкретной задачей является анализ включения молодежи в такой вид гражданской активности, как правозащитная деятельность.
Имеет смысл ввести разумное ограничение, которое определяется «внешним» (но отнюдь не поверхностным) знакомством автора с этой проблемой. Хочется надеяться, что идеи, изложенные в статье, окажутся полезными, благодаря накопленному опыту исследований современных молодежных практик нашим творческим коллективом[1]. Отсутствие конкретного опыта исследования правозащитной деятельности можно, на мой взгляд, компенсировать анализом новых тенденций, характерных для российской молодежи, взросление и социализация которой приходится на «эпоху перемен», внутри трансформации всех общественных структур.
Прежде чем говорить о месте, характере и путях принятия или сопротивления молодежи активной или пассивной социальной стратегии, в нескольких словах - о том, как я понимаю, кто такие - молодые, и каково их место в современном российском пространстве.
Споры и недоразумения начинаются уже с самого определения. Почему, на каком основании эта социальная группа, сконструированная на основе одного возрастного критерия, вызывает столько споров и дискуссий? Почему так важно понять, кто они - молодые, «вместе и порознь» идущие в будущее? Молодежь и молодость в российском прочтении
В современной России споры ведутся не только в академической среде. Актуальность подобных дискуссий очевидна. За молодежью – будущая власть, ценности, культура. Одни молодежные группы демонстрируют инновационность, другие традиционность, подчас большую, чем их родители. Во все времена государство в лице своих институтов заботливо и внимательно занимались идеологией, в рамках которой конструировался образ «молодости» и «молодежи». От того, какой подход оказывался доминирующим, во многом зависела направленность государственных и гражданских усилий. Когда доминирует проблематизация молодежи - акцент в политике делается на противодействие так называемым молодежным девиациям[2]. При идеализации молодежи, преобладают инвестиции в «прогрессивные» молодежные практики[3], при эксплуатации - используются символы молодежного потребления в качестве упаковки коммерческих предложений. В экономике – это реклама, политике – молодежный электорат, в массовой и популярной культуре – шоу бизнес.
Российская молодежь к концу 20 века стала одним из самых активных и властных социальных субъектов. От ее экономических, политических и культурных выборов во многом зависит развитие современного общества. Тем не менее, многие ее реальные практики остаются вне общественного и исследовательского интереса. Молодежная «проблематика» часто не входит в приоритеты научных фондов и школ. Отдельные молодежные проявления попадают в сферу государственной заботы только в ситуации явной угрозы общественной стабильности. Но даже когда опасность не вызывает сомнений, как, например, рост молодежной наркотизации, взрослые дискурсы остаются невероятно противоречивыми. Так, например, до сих пор отсутствует общественное согласие относительно причин, путей и методов реагирования на эту социальную болезнь. Политика федерального уровня оторвана от региональной, между субъектами антинаркотических практик продолжается конкуренция за право единоличного решения этой проблемы. Боль и страдания родителей и самих наркозависимых служат источником прибыльного бизнеса и сомнительного политического «пиара», публичный медиа дискурс одновременно и «заигрывает» с этой темой, и ведет «откровенные» разговоры с молодежью, сопровождая их «страшилками» из жизни «законченных нарков». Иначе говоря, информационное пространство вокруг этой проблемы невероятно запутанно[4].
Социальные исследования российской молодежи переживают сегодня серьезный кризис. Он делает актуальным отказ от любого принципа унификации этой сложной социальной группы, при котором сущность трансформаций современного молодежного пространства сводится к одному, пусть и действительно значимому признаку. Пришло время переосмыслить новый статус молодежи в обществе. Следует избегать как идеализации молодежи (как это было в советский период), так и проблематизации молодежи (в западной послевоенной и отечественной постперестроечной литературе), нужно искать новые подходы, внутри которых можно было бы разместить современные практики, не имеющие аналогов или образцов в прошлых поколениях. Для их исследования важно разработать понятийный аппарат, включающий в себя «живые» образы, описывающий молодежное пространство языком, адекватным новым феноменам культурных молодежных сцен. Важно учитывать такие приметы нового времени, как молодежная безработица, жесткое социальное расслоение, усложнение стартовых условий вхождения в жизнь, новые социально-культурные ресурсы и их разная доступность для молодежных групп, политическая и гражданская апатия – все они уже напрямую не связаны с классическими структурными признаками - социальным происхождением, гендером, этничностью, территорией проживания и т.п.
Новые, непривычные для старших поколений молодежные практики можно объяснить реакциями на увеличение риска во всех сферах современной жизни. Ситуации риска стимулируют развитие индивидуализма, как основной стратегии достижения успеха, представления о котором, в отличие от советского времени, невероятно разнообразны. Растет значимость такого нового социального ресурса, как стиль жизни[5] наряду со снижением значимости унаследованного социального и культурного капитала родителей. Меняются представления о безопасности: защита личного пространства во многих случаях оказывается значимее государственной (как в национальном, так и интернациональном измерении). Глобальные процессы трансформации российского общества усугубляют социальное неравенство. Разнообразие возможностей для самореализации и разное качество жизненных шансов ведут к множественности дифференциаций, что особенно заметно в сфере труда и сфере потребления. Векторы этих дифференциаций связаны не только с более значимым имущественным расслоением, что наиболее заметно в анализе современной российской реальности. Разницы между группами молодежи могут быть связаны и с различиями в стилевых предпочтениях, что особенно ярко проявляется в их культурных практиках. Меняется и смещается смысл труда: не так важно кто, как и сколько работает, как, то, в какой отрасли, фирме и в каком территориально – географическом пространстве. Стихийно, аморфно и неопределенно развивающаяся социальная структура не только углубляет социальное неравенство и способствует маргинализации значительной части общественных групп, но и невероятно усложняет социальную маркировку, с помощью которой можно отнести индивидов к тому или другому социальному статусу.
Нарушение социальной коммуникации между взрослым и молодым поколением, вызванное разностью в социальном опыте, имеет как негативные, так и позитивные последствия. Российская молодежь легче адаптируется к новым условиям жизни, быстрее осваивает новые экономические практики и индивидуальные техники выживания, адекватнее реагирует на меняющиеся потребительские предложения, легче включается в информационные сети, овладевает их технологиями. С одной стороны индивидуализм означает освобождение от обязательных групповых связей - дружеских, семейных, соседских, коллективистских, с другой – это самостоятельный выбор коллектива (группы), в которую индивид хочет включиться. Он или она уже сами определяют действия и несут личную ответственность за собственные поступки, успехи и неудачи.
Не стоит впадать в крайность и идеализировать все новое поколение, «по умолчанию» считая его одинаково адекватным новым условиям жизни. «Постоянство неопределенности» формирует с одной стороны завышенные притязания, с другой – ограниченность возможностей. Развиваются такие практики сосуществования с риском, как иждивенчество, социальный цинизм и инфантилизм, полукриминальная и криминальная активности, вещественные злоупотребления (алкоголизация, наркотизация). Для понимания современной молодежи важна и такая тенденция, как развитие шоппинг культуры. Сужение социальной сферы реализации и презентации, вывело этот вид молодежных практик из под бытовавшего в советское время ярлыка «потребительство». Культура «выбора и приобретения» стала одним из основных видов досуговой активности, где товары имеют не столько утилитарное, сколько символическое значение, походы в магазины становится развлечением, все менее зависимой от реальных потребностей.
В этом рассмотрении для нас важно очертить контуры понятий активность-пассивность в контексте современности.
Активность ассоциируется молодежью с возможностью самореализации, самопрезентации, одобрение группы сверстников намного более значимо, чем одобрение неким «обществом». Пассивность, в данном контексте – политическая апатия, вовсе не обязательно имеет негативно-порицательный оттенок. Напротив, для части молодежных субкультур, неучастие в официальной политике является знаковым. Таким образом, в зависимости от того, в контекст какой культурной группы индивид включен, расшифровка этих понятий будет различной.
Молодежь между государством и гражданским обществом
«Советское государство любило и даже боготворило свою молодежь, а нынешнее отвернулось от нее». Так сказала в интервью одна из учительниц Ульяновской средней школы. Хорошо это или плохо? С одной стороны, сверхопека – «забота партии и правительства о подрастающем поколении», постоянный идеологический патронаж допускали единственно социально одобряемый выбор, одну приемлемую колею взросления – «октябренок-пионер-комсомолец-член партии». Требование политической зрелости и моральной устойчивости распространялось и на первоклассников. Выпадение хотя бы из одного звена было чревато социальной «девиацией». Внутри партийно государственной идеологии последовательно формировались значимые социальные образцы, четко определялись границы нормативного пространства, где не только можно, но и нужно было проявлять гражданскую активность. Эта комфортная «социальная матка» позволяла спокойно существовать, взрослеть и формировать собственную идентичность под чутким присмотром «старшего брата». В разряд социально опасных явлений попадали не только «диссидентство» в его взрослом контексте, но и столь «безобидные» с высоты современного опыта молодежные проявления, как «неформальные» молодежные движения[6]. Опыта самостоятельных гражданских инициатив у советской молодежи практически не было, любые новые движения должны были получить партийное «добро».
Не следует впадать в крайность и весь советский опыт «работы с молодежью» подвергать жесткой и беспощадной критике. Почему?
Тут следует обратиться к специфике взросления молодежи. Оно происходит не в вакууме, а внутри «взрослого большинства». Наличие определенного социального опыта во всех его ипостасях – экономической, политической, культурной, а также развитые каналы его трансмиссии – семья, школа, институт воспитания, помогают молодежи более или менее бесконфликтно социализироваться, поэтапно вписываться в ту или другую группу, приобретать собственный опыт и определять индивидуальные ценности. Конечно же, ограничение социальных выборов взросления «единственно верной дорогой» опасно, поскольку может привести к социальному зомбированию, «выправлению» и «выпрямлению» индивидуальностей до некоего среднего образца. С другой стороны бесконечное множество выборов и отсутствие каких бы то ни было социальных проводников ведет к разрыву межпоколенческой коммуникации, отказу от преемственности прошлого культурного опыта, поиску собственных интерпретаций смысла и предназначения жизни.
Современное российское государство, в отличие от советского, мало озабочено формированием некоей государственной молодежной политики. Это не означает, что соответствующие государственные структуры этим не занимаются, однако, на мой взгляд, еще не разработана действительно самостоятельная, а главное – учитывающая новые обстоятельства жизни современной молодежи, общественная программа[7].
Что касается формирующейся в России системы гражданского общества, внутри которого могут разворачиваться правозащитные практики, то она, на мой взгляд, слишком молода и противоречива, чтобы полноценно включить в себя самодеятельные, а не сформированные «сверху», молодежные инициативы. К анализу этой части можно подойти с нескольких сторон.
1. Трансформация российского общества и влияние составляющих этого процесса на формирование системы представлений о гражданском обществе у молодежи; 2. Современные российские правозащитные инициативы: механизмы включения, поддержки, ее ключевые фигуры и основные противоречия глазами молодежи; 3. Реальное и потенциальное место правозащитных инициатив внутри современного пространства российских молодежных сцен [8].
Трансформация и гражданское сознание
Условия трансформации актуализировали для молодежи проблемы, с которыми столкнулось все зрелое большинство населения России: необходимость постоянной адаптации к изменениям для более или менее гармоничной интеграции в постоянно меняющееся общество. Отличие состоит в том, что способы, которыми молодежь включается во взрослое общество, будут доминировать через 10-15 лет, когда нынешняя молодежь полностью социализируется. Поэтому внимательный анализ новых путей ее включения в различные общественные структуры невероятно важен. Среди молодежных оснований адаптации, которые закладываются уже сегодня, на мой взгляд, важно выделить следующие.
* Индивидуализм, как стержень «самостроительства» ценностного мира – на смену коллективизму; * склонность к сверхмобильности и риску – на смену стабильности; * разнообразный трудовой опыт - на смену стажа на одном рабочем месте; * престиж работы в негосударственных, коммерческих и общественных структурах – на смену государственным гарантиям бюджетной сферы; * рыночный карьеризм – на смену партийно-бюрократическому; * потребление как использование товаров, услуг и идей для самореализации и самопрезентации; * доминирование материальных ценностей над идеологическими; * профессиональный статус, качественное образование и материальное благополучие как маркеры социального успеха; * деньги как прямой эквивалент свободы и независимости; * индивидуальная стилистика вместо воспитания коллективом; * стеб, ирония, бриколлаж как основные «фишки» культурных перфомансов – на смену открытому стилю «оптимистической трагедии»;
Подобное жесткое разнесение «или – или» достаточно условно, поскольку кроме «молодежи» в узко демографическом смысле трансформации могут успешно осваиваться и осваиваются многими взрослыми, активно включающимися в рыночные отношения. Однако, эта типологизация помогает, на мой взгляд, представить, насколько современные социальные обстоятельства «другие» по сравнению не только с советским временем, но и с последним десятилетием 20 века.
Эти новые формы адаптации непосредственным образом связаны с политикой, отношением к государству, включением в гражданское общество, а часто – и созданием его новых форм.
Широко распространено мнение о том, что современная российская молодежь аполитична, ее малое представительство в «электоральных группах» – один из красноречивых аргументов подобного тезиса. Подчас это толкуют таким образом, что молодежь не способна (не может или не хочет?) сделать государственными свои интересы, представлять их как общественно значимые. Так ли это? А может быть их «аполитичность», прочтенная только в этом контексте – своеобразная форма гражданского участия? К сожалению, до настоящего момента не проводилось, насколько я знаю, серьезных исследований, раскрывающих причины массовых отказов молодежи от участия в выборах разного уровня. Примечателен факт, что среди активно отрицательного электората[9] молодежь, по некоторым регионам составила от 15 до 28 % от всех проголосовавших. Иначе говоря, многозначность их неучастия очевидна. Можно предположить, что у современной молодежи пока нет реального доступа к политической арене. А откровенное заигрывание со стороны отдельных политических лидеров или партий воспринимаются «продвинутой» молодежью, как хороший повод «погулять на халяву», но мало кого они привлекают идеей или «политической харизмой»[10]. Отсюда «новые», «свои» формы политической активности, такие как экстремизм, анархизм, неонационализм. Этим объясняется усилия государственной молодежной политики – вместо развития конструктивных форм молодежной активности, фокус смещается на борьбу с деструктивными реакциями. Это не в последнюю очередь влияет на отношение молодежи к государственной политике. Получается замкнутый круг.
Насколько открыто молодежному участию пространство российских правозащитных инициатив?
В нескольких словах – об истоках, исторических корнях правозащитной деятельности в России и путях социализации[11].
В текстах, которые мне удалось прочесть, ссылаются на четыре основных источника формирования рядов правозащитников: диссиденты всех трех волн, прежде всего – из шестидесятников; бывшие комсомольские работники[12]; бывшие сотрудники правоохранительных органов (из пострадавших за излишнее усердие); демократы первой волны. В качестве наиболее очевидной, называется связь правозащитного движения с былыми диссидентами[13]. Это что называется взрослый (возрастной) состав. Новые генерации – это группы молодежи, прошедшие через каналы правозащитной социализации: 1). обучение в университетах по специальности «социальная работа» (основной источник формирования волонтерских групп); 2).участники и слушатели различных школ и лидерских тренингов; 3). юноши призывного возраста; 4). молодые чиновники региональных комитетов по делам молодежи; 5). члены самых разных общественных организаций, объединений, фондов; 6). молодые члены партий продемократического и правого толка.
С одной стороны очевидно, что в этом пространстве открываются большие возможности для проявления молодежных амбиций, с другой, что такого рода активность напрямую ассоциируется большинством молодежи с политической (государственной) работой. Как и в советское время, подобная карьера интересна далеко не всем.
Понять, что затрудняет активное и широкое вовлечение молодежи поможет, на мой взгляд, анализ основных противоречий самого правозащитного пространства, которые закрывают или затрудняют доступ извне. Эти барьеры можно классифицировать следующим образом[14].
Барьер первый – имидж и репутация самого движения. Здесь, на мой взгляд, центральная проблема выглядит так: с одной стороны, отсутствие устоявшихся исторических традиций, общественного менталитета, в котором бы защита прав и свобод не ассоциировалась с политической или социально маргинальной позицией, с другой - достаточно устойчивый негативный имидж, сформированный как эмигрировавшими диссидентами, так и первыми российскими демократами. И если другие, даже более маргинальные позиции (например, андеграунд по отношению к мейнстриму в молодежной культуре: русский рок – откровенная попса), могут быть очень привлекательными для «продвинутой» молодежи (интеллектуалов, богемы, студентов и др), то маргинальный имидж правозащитной активности - другого толка. Противостояние, как это не покажется странно, все равно располагается внутри официозного пространства, ассоциируясь с политикой, партийной деятельностью, государственно-бюрократическим «мажорством».
Барьер второй - устойчивый имидж правозащитников, как скандалистов и нарушителей спокойствия[15], или функционеров комсомольского образца, делающих таким образом политическую карьеру. Первое ассоциируется со слабостью, неспособностью «решить проблемы нормальным путем»[16], второе – с уже упоминавшимся «мажорством».
Барьер третий - широко продвигаемый в отечественных СМИ образ правозащитной деятельности, финансируемой и, соответственно контролируемой и управляемой Западом, через свои благотворительные фонды или их российские представительства. Этот барьер особенно значим в контексте роста «нового патриотического менталитета» среди молодых россиян. Скачок национально-патриотического сознания связан как со стихийными, так и осмысленными действиями. Стихийный патриотизм характерен сегодня для многих молодых россиян, будучи связан не столько с гордостью за свою историю и культуру, сколько с потребностью в преодолении комплекса «национальной неполноценности». Этот комплекс сформировался в контексте пятнадцатилетней широкой и массированной критики истории, культуры и политики СССР, силовых государственных структур современной России, романтизации криминального и полукриминального мира[17]. Довольно серьезное влияние на поддержание этого патриотизма оказывает все укрепляющийся негативный имидж США, особенно заметный с приходом президента Дж.Буша-младшего. Сознательный патриотизм характерен для неонационалистических, анархистских[18] и профашистских субкультурных молодежных формирований, в первую очередь – для становящегося все более популярным, особенно среди депривированной, провинциальной молодежи, движения скинхедов[19]. Активно эксплуатируются неопатриотические настроения молодежи среди футбольных фанатов[20].
Барьер четвертый – борьба и разборки внутри самого правозащитного движения. Для того, чтобы молодежь почувствовала вкус защиты прав, нужно разбираться в существующих противоречиях, а это далеко не просто. В кругу правозащитников продолжаются дискуссии между сторонниками «чистоты идеи» и «принятия жизненных реалий». Первые утверждают, что дело правозащитников - это по-прежнему «неотъемлемые права» и свободы (слова, передвижения, вероисповедания и т. п.). Вторые считают, что нужно откликаться на те проблемы, с которыми к ним приходят люди, и это дает критикам повод утверждать, что они защищают не права, а интересы.
Барьер пятый – искусство презентации. Интерактивность – одна из самых эксплуатируемых всеми новейшими медиа форм молодежной коммуникации. Палитра Интернет сайтов правозащитного движения действительно велика. На них в изобилии представлены официальные правовые акты и документы, выступления участников различных семинаров, круглый столов, форумов и т.д. Это связано с периодом «отвоевания» легитимного социального пространства гражданским обществом. С одной стороны, подобные материалы незаменимы для тех, кто начинает свою работу в этом направлении или ищет помощь в конкретной ситуации нарушения прав, с другой, отсутствие живых культурных текстов закрывает доступ «обычной», невключенной молодежи.
Барьер шестой - недоверие. Это, пожалуй, самое сложное и противоречивое препятствие. Наши исследования показывают[21], что личную ответственность молодежь ощущает прежде всего за вопросы личной безопасности, тогда как возможность защиты неких коллективных прав осознается крайне мало. Уровень доверия молодежи к возможности добиться справедливости путем некоего противостояния, невероятно низок, причем он даже ниже, чем доверие к государственным структурам. И наоборот, высока уверенность в том, что государственная машина сильна, и при желании (и патронаже заинтересованных силовых ведомств, прежде всего ФСБ) можно безнаказанно делать все что угодно. Главный тезис критики правозащитной деятельности заключается в том, что она – бесполезна. Поэтому ее смысл молодые люди чаще видят в другом – в новом, нетрадиционном способе зарабатывать хорошие деньги, благодаря уходу от налогов, или в специфическом способе самоутверждения.
Несмотря на существующие барьеры, молодежные правозащитные движения активно развиваются. Оговорюсь, что информация об этих молодежных субъектах получена из открытых источников, в основном - Интернет сайтов[22]. Одна из наиболее известных организаций – это Благотворительный фонд «Созидание»[23], инициативный проект которого – Ассоциация гражданской службы «Без оружия» наиболее полно представлен. В целом движение за Альтернативную гражданскую службу является на настоящий момент самым востребуемым российской молодежью Основная цель Ассоциации гражданской службы «Без оружия» – поддержка, развитие и реализация молодежных миротворческих добровольческих инициатив» [24]. Развивается, хотя и не без проблем добровольчество в экологическом движении[25].
Завершая эту часть, хочется подчеркнуть, что учет путей и способов самоформирования молодежного пространства поможет понять мотивы субкультурного участия. Знание живого «языка», стилистики и самотворчества различных групп, позволит приблизиться к ответу на вопрос: почему современная молодежь в своем большинстве старается отвоевать у государства и гражданского общества независимые культурные пространства? Возможно ли вообще молодежное самодеятельное гражданское участие, или это все таки, преимущественно взрослые формы? И не является ли суррогатная организация «Идущие вместе»[26] доказательством несостоятельности прямого вовлечения молодежной активности и использование ее энтузиазма во взрослых играх, которым она, похоже, совершенно не доверяет, а просто использует открывающиеся возможности.
Молодежь в контексте современного прочтения субкультур[27].
Можно долго спорить о том, относятся ли молодежные субкультуры к пространству правозащиты. В широком смысле – это именно так. Ведь именно субкультуры являются на сегодня действительно привлекательной и главное реально интересной формой социального негосударственного участия молодежи.
Интересным и, на мой взгляд, полезным будет описание новых трендов современных российских молодежных сцен. Попытаемся кратко рассмотреть основные векторы их современного разделения.
Молодежные субкультуры – это достаточно устойчивые сообщества молодежи, объединенные по общности интересов, строящихся вокруг значимых для группы ценностей, не связанных напрямую с родительским воспитанием и образованием, местом рождения и полученным социальным статусом, с характерными для группы культурными кодами и контекстами их прочтения – сленг, прикид, практики. Идеология современных субкультур формируется прежде всего вокруг почитаемой культовой музыки. Размер и задачи данной статьи не позволят мне рассмотреть всю субкультурную палитру. Остановлюсь только на самых важных моментах.
1). Неверно представлять современную молодежную культуру в виде некоего большого пирога, состоящего их отдельных субкультурных кусочков. Субкультуры, сколь бы экзотически разными они ни были, не исчерпывают собой все многообразие современных молодежных практик. Субкультуры, по определению суть малочисленные и ограниченные сообщества. Другое дело, что в процессе эволюции они могут не только изменяться, но в зависимости от силы своего культурного капитала переходить, воплощаться своими деталями в массовых культурных практиках и продуктах. «Культурный осадок» многих классических субкультур действительно велик: хиппи – это джинсовый бум, культ восточных религий и сексуальная раскрепощенность, панки – черный цвет и антибуржуазность, гранж – стиль унисекс, рейверы – рюкзачки, мультики для взрослых и пацифизм, SPEED культуры – здоровый образ жизни, стиль Граффити и т.д. Этот список можно было бы и продолжить. Субкультурные символы активно тиражируются и эксплуатируются в популярной культуре и шоу индустрии.
2). Главное, что движет и воспроизводит субкультурные инновации – это постоянное стремление каждой новой молодой генерации отвоевывать социальное пространство у занявших все устойчивые социальные позиции взрослых. Их «вольница» отличается от взрослых пространств тем, что помогает и позволяет разным молодым людям и девушкам самоутверждаться и развивать собственную идентичность внутри своих правил, утвержденных своими традициями и передаваемых своими каналами. Именно поэтому любые взрослые попытки не понять и принять, а создать или «организовать» субкультуру, как правило, отторгаются. Это, однако, не мешает молодежи солидаризироваться по отношению к политическим вмешательствам социальных контролеров, и использовать «организацию их досуга» в своем формате[28].
3). Современное прочтение пространства молодежных субкультур значимо отличается от «классического». Для последних, в основном британского происхождения, было характерно четкое разделение и соответствующие этому классические «ритуальные» битвы друг с другом. Этим битвам как правило аккомпанировали многочисленные моральные паники «взрослых» сообществ. Самой известной работой, описывающей эти феномены, до сих пор остается книга Стенли Коэна «Народные бесы и моральные паники»[29]. Для поствоенных субкультур была характерна жесткая внутренняя иерархия, легко определяемый внешний прикид (стиль одежды), практики, соответствующие субкультурной идеологии. Сегодня отдельные элементы «классики» сохранились, а часть из них переживает определенный ренессанс, например ритуальные бои друг с другом, особенно характерные для набирающих силу и влияние – скинхедов, неонационалистов и неопатриотов.
4). Часть классических субкультур превратились в туристическую достопримечательность, часть – стилистически и культурно смешались с другими. Новые миксовые субкультуры уже не столь четко отделены друг от друга (во многих, особенно провинциальных городах, молодежь при их определении использует единое понятие – «неформалы»). Если говорить о собственных молодежных интерпретациях культурных молодежных дифференциаций, характерных для современной российской культуры, то деление на группы происходит уже по нескольким векторам. Одним из наиболее значимым является деление на продвинутых (прогрессивных, актуальных и т.п.) – не продвинутых (гопников, лохов). Причем интерпретации этих качеств невероятно изменчивы. Неполитизированное измерение: читать или бить?
Интересно, что деление по этому основанию практически всегда строится «другими», извне, сами молодежные группы редко себя «разносят» по этому признаку. Оговорюсь, что используемые «новые» понятия (продвинутые, прогрессивные, часто – «не гопники» с одной стороны, и, гопники, лохи – с другой) имеют разные интерпретации в молодежных средах. Для нас важно лишь то, что они используется самими молодыми людьми, правда, что интересно, практически никогда не относятся к характеристике своей группы. Так, например, при ответе на вопрос: «Кто для тебя чужой, с кем бы ты не стал (а) никогда иметь дело?» - одни говорят с «гопниками», другие – с «неформалами», иначе говоря это отнесения помогают самоидентифицироваться по принципу «мы не такие, как». Бить?
Раньше бытовали мнения, что гопники – это выходцы из спальных районов, или любой другой периферии, и основным принципом отнесения к этой группе была территория проживания. Что они – дети «рабочего класса», переехавшего в ходе индустриализации из сельской местности - в города, поселившиеся во вновь отстроенных кварталах вокруг заводов-гигантов, по стартовому статусу - маргиналы. «Гопников» действительно отличает особый тип поведения, речи и манера одеваться, для этой среды характерны свои собственные условно-отвлеченные нормы, взятые из романтизированной уголовной тематики. Среда спальных районов и новых рабочих поселков во многих крупных городах сейчас почти разрушилось после капитализации экономики России. Многие из родителей этих детей (и дети вслед за ними) ушли в мелкий и средний бизнес, связанный с частым перемещением по разным районам города, спонтанно сложившееся консервативно-«местячковое» мировоззрение постепенно разрушилось. Первоначально объединенные по признаку места проживания, а сейчас – по способу включения в современную культуру, гопники значимо влияют на формирование общего молодежного пространства, не в меньшей степени, чем классические субкультуры[30]. Общее, что объединяет гопников с политизированными анархическими движениями в России конца ХХ века – это их ярко выраженная антигосударственность. На мой взгляд, сегодня понятие гопники – более культурное, и его использование имеет смысл
