Зарецкий Юрий Петрович – доктор исторических наук, профессор, доцент кафедры истории философии ГУ Высшей школы экономики.
В этой статье пойдет речь о трех понятиях, вынесенных в ее заглавие: истории, памяти, национальной идентичности. Точнее, об изменениях значений этих понятий в последние десятилетия и о различных связях между этими значениями. «Переписывание истории» в той или иной мере наблюдается не только в постсоветском пространстве, но и во вполне «благополучных» странах.
В этой статье пойдет речь о трех понятиях, вынесенных в ее заглавие: истории, памяти, национальной идентичности. Точнее, об изменениях значений этих понятий в последние десятилетия и о различных связях между этими значениями. Ее цель - достаточно безрассудная - состоит в том, чтобы попытаться кратко очертить некие общие рамки возможного осмысления национальных историй в сегодняшнем социально-гуманитарном знании.
Начнем с истории. Если изначально это древнегреческое слово означало «представление результатов исследования», то сегодня оно чаще всего употребляется в трех значениях. Первое из них - прошлое, то есть один из составных элементов закрепленной в европейских языках и европейском сознании триады: прошлое-настоящее-будущее, с помощью которой люди структурируют время [1]. Второе - рассказ о каком-то событии или событиях. Наконец, третье и главное значение - наука, изучающая прошлое.
Тут следует заметить, что не только в обыденном сознании, но и в научном, эти три значения часто смешиваются [2]. Так, например, выражение «знать историю» чаще всего одновременно подразумевает и знание о том, что имело место в прошлом, и знакомство с сочинениями историков. При этом не обращается внимание по крайней мере на три важных обстоятельства: во-первых, что создававшиеся историками образы прошлого на протяжении столетий не раз драматически менялись; во-вторых, что в разное время разные группы историков обращались к разным сторонам этого прошлого (отсюда различные направления в историографии: политическая история, социальная история, экономическая история, история идей, история ментальностей и так далее); наконец, в-третьих, что у современных историков, так же как и у их предшественников, трудно обнаружить что-нибудь, похожее на общность взглядов на прошлое [3]. Первое значение слова история - то есть история как прошлое - наиболее очевидно и едва ли требует каких-то специальных комментариев. Мало кто возразит, что в представлении сегодняшнего европейца это расположенные на временной оси события, которые уже произошли, то есть нечто, что было когда-то, чего нет сейчас и чего никогда больше не будет.
Второе значение (история как рассказ), напротив, нуждается в пояснениях. Долгое время считалось само собой разумеющимся, что наше научное знание о прошлом существует в виде связного повествования. Но вот начиная с 1970-х годов эта очевидность стала предметом пристального внимания ученых, «открывших», что посредниками между прошлым и историком, его изучающим, являются язык и текст. Во-первых, стало очевидно, что прошлое становится доступным историку преимущественно благодаря сохранившимся рассказам о нем, оставленным современниками; во-вторых, что результаты исследований историков тоже представляют собой рассказы. То есть обнаружилось, что наши научные знания о прошлом по преимуществу представляют собой описания последовательностей событий (нарративов), составленные на основе других описаний.
Дело, однако, в том, что, если верить философам и лингвистам (от Витгенштейна до Деррида), никакая языковая конструкция не является нейтральным передатчиком значений: она всегда подчиняется определенным законам и несет в себе определенные культурные «матрицы» смыслов. Всякое использование языка, следовательно, неизбежно подчиняется этим предзаданным смыслам. Сказанное считается особенно справедливым в отношении развернутых нарративов, в частности, исторических. Так, Хейден Уайт, проанализировав тексты, созданные крупнейшими историками ХIХ века - Мишле, Ранке, Токвилем, Бурхардтом, Марксом и другими, - выявил четыре «архетипа», лежащие в основе их построений: роман, комедия, трагедия и сатира. По Уайту, любой историк невольно стоит перед выбором одного из этих четырех способов повествования, причем делает свой выбор не из стремления к постижению исторической истины (хотя он и может искренне верить в то, что показывает, «как было на самом деле»), а руководствуясь моральными или эстетическими соображениями [4]. В итоге, традиционно приписываемая историкам роль производителей объективных научных знаний о прошлом, как и сама возможность постижения прошлого, оказались поставленными под сомнение. Стали все чаще звучать заявления, что сегодня - как это уже было до формирования в XIX веке historischeWissenschaft - историю следует относить не к области научных знаний, а к изящной словесности [5].
История как рассказ, таким образом, оказывается тесно связанной с историей как наукой, изучающей прошлое. Об изменениях, которые произошли в последние десятилетия в понимании сути этой науки, ее задач и возможностей, следует сказать несколько подробнее [6].
Прежде всего, можно заметить, что сегодня понимание «исторической науки» (ее сейчас обычно обозначают менее амбициозно - «историческое знание») все чаще обособляется от двух ее основных постулатов, сложившихся в XVIII веке. Первый: что история изучает процесс развития человечества, который имеет общую логику и направленность. Второй: что этот процесс поддается объективному (=научному) познанию [7]. Одновременно приобретает особую значимость мысль о социальной обусловленности исторического знания.
Речь идет не о банальной формуле влияния общественных интересов, государственной политики, личности историка и тому подобного на историческую науку - такого рода влияние всегда так или иначе признавалось. Имеется в виду, что сам образ прошлого, как таковой, в историографии не может быть «объективен» в принципе. Он является либо его «реконструкцией» (в лучшем случае), либо вообще «конструкцией», имеющей мало отношения к «подлинному» прошлому. При этом признается, что в обоих случаях этот образ, во-первых, напрямую зависит от властных отношений в обществе и, во-вторых, является предметом манипуляций сил, имеющих своей целью достижение тех или иных политических результатов в настоящем. О все большем признании такого рода обусловленности исторического знания можно судить по вторжению соответствующих тем в повестку дня крупнейших международных форумов историков. Одна из основных тем ХIХ конгресса исторических наук в Осло (2000), например, была сформулирована следующим образом: «Использование истории, злоупотребление ею и ответственность историков» [8]. Эта формулировка подразумевает не только то, что продукция, производимая историками, является не «чистым» знанием, а знанием, зависимым от конкретных социальных и политических обстоятельств. Она имеет в виду, что это знание неизбежно так или иначе «используется» властными силами, причем нередко во вред обществу, что приводит к таким печальным следствиям, как войны, геноцид, межэтнические конфликты и так далее. Наиболее часто приводимый пример такого использования - роль ученых XIX века в формировании идеологии и практики национализма. «Научно обосновав» три важнейших характеристики нации: восходящее к далекому прошлому единство языка, территории и культуры, они создали историческую «смесь» огромной разрушительной силы, не раз использовавшуюся на протяжении XX века (тут достаточно упомянуть о двух мировых войнах) и продолжающую использоваться в разных частях Европы в наши дни (наиболее известный сегодняшний пример - события в Косове и вокруг него). Важной характерной чертой современного исторического знания является также историоризация (и одновременно проблематизация) целого ряда привычных понятий. Это историоризирующее/проблематизирующее направление в историографии породило в последние двадцать-тридцать лет большую серию исследований, посвященных самым разным темам. В качестве примера тут можно привести популярную монографию известного американского историка Патрика Гири «Миф о нациях: Средневековое происхождение Европы» [9]. Главная мысль автора (правоту ее он доказывает на примере становления идеи «нации» в европейской науке XIX века) состоит в том, что представления миллионов современных европейцев, гордящихся своим происхождением от кельтов, франков, галлов, гуннов, сербов и так далее, основываются на иллюзиях. Соответственно, задача его исследования - показать, как эти иллюзии возникли, то есть «деконструировать» миф об онтологичности нации и представлений о ней как о вечной и неизменной реальности. Другой характерный пример - не так давно переведенное на русский язык исследование Ларри Вульфа «Изобретая Восточную Европу» [10]. В нем на многочисленных примерах показывается, что в привычном для нас делении европейского континента на Западную и Восточную Европу нет ничего «естественного»: до XVIII века такого деления просто не существовало. Концепция отдельной, «отсталой», Европы появилась только в эпоху Просвещения, когда его деятели с высот своих знаний стали снисходительно-любопытствующе обозревать окружающий их мир. Наконец, к этому же историоризирующему и проблематизирующему направлению относится и только что появившееся на русском языке исследование немецкого историка Фритьофа Беньямина Шенка, посвященное функционированию культурной памяти об Александре Невском [11]. Главный вопрос, который ставит в нем автор (нужно заметить, для нашей историографии звучащий довольно непривычно), не то, каким был его герой «на самом деле», а «как изменялся образ Александра Невского в период более чем семисотлетней его истории» [12].
Известный французский философ Поль Рикёр (1913-2005), говоря в одной из своих последних лекций об общих сдвигах в историческом знании XX века, определил их емкой формулой: «историю событий сменила история интерпретаций». Разумеется, эта формула претендовала не столько на полноту, сколько на обозначение общей тенденции.
Второе понятие, о котором пойдет речь, память(точнее, социальная память), тесно переплетено с понятием «история». Его введение в научный оборот и начало изучения социальной памяти относят к 1920-м годам и связывают с именем Мориса Хальбвакса [13]. Для Хальбвакса память является социальной конструкцией, создаваемой в настоящем. То есть она понимается не как сумма воспоминаний отдельных людей, а как некое коллективное культурное произведение, развивающееся под влиянием семьи, религии и социальной группы через языковые структуры, повседневные жизненные практики и общественные институты. То есть она «конституирует систему общественных конвенций, в рамках которой мы придаем форму нашим воспоминаниям» [14].
Работы Хальбвакса, оказавшиеся особенно востребованными в последние десятилетия XX века, положили начало новому междисциплинарному направлению исследований [15]. Социальная память, ее формирование, а также отношение между социальной памятью и историческим знанием стали темой широких научных и общественных дискуссий. В этих дискуссиях следует обозначить одно важное различие в позициях участников. Если для Хальбвакса и некоторых его последователей социальная память и историческая наука выступают как антагонисты (историческая наука начинается там, где заканчивается коллективная память и наоборот), то новое поколение ученых склоняется к сближению этих понятий. Как замечает один из них, «когда постулируют дихотомию коллективной памяти и истории, упускают социальный и культурный контекст, в котором находится сам историк» и приписывают историческому знанию объективность и внеисторичность, которых оно вряд ли заслуживает.
«Историки работают с некоторой целью - по существу затем, чтобы формировать коллективную память исторического цеха и, в конечном счете, общества, в котором живут. Ученое разыскание стремится к тому, чтобы преобразить коллективное понимание прошлого» [16].
Как бы там ни было, но с 1980-х годов историки начали активное изучение коллективной памяти. Одной из самых известных и масштабных работ в этом направлении стал проект под руководством Пьера Нора «Места памяти» [17]. Предметом исследования в нем стали места, вещи и события, в совокупности составляющие материал, из которого конструируется коллективная память во Франции. Этими «символическими объектами» стали отдельные местности, памятники, события, ритуалы, символы и традиции, составляющие многообразие французской национальной идентичности: Пантеон, Жанна д’Арк, Триумфальная арка, словарь Ларусса, Стена коммунаров и еще десятки других. «Способ, каким составленные из этих обломков фрагменты прошлого дошли до нас, - говорит Нора, - то, как они возникали, исчезали, дробились на части и вновь использовались, и является тем, что создало нас» [18]. Таким образом, главной задачей исследования, объединившего крупнейших историков Франции, стал поиск ответов на вопросы, злободневные для сегодняшнего французского общества: Что такое Франция? Что значит быть французом? Как менялись представления о Франции и французах во времени? Наконец, третье понятие, национальная идентичность, наиболее неопределенное и противоречивое по причине его гораздо большей укорененности в общественно-политическом лексиконе, чем в научном.
Идентичность в данном случае понимается как социальная идентичность, то есть принадлежность человека к той или иной устойчивой группе людей. Эта принадлежность обычно считается фактом, если признается, с одной стороны, самим человеком, с другой, окружающими его людьми или обществом в целом. Долгие разъяснения здесь, впрочем, едва ли требуются. Национальный - иной случай, поскольку это слово нагружено многообразными смыслами. Два из них наиболее очевидны: исходный смысл понятия «нация» может пониматься, во-первых, как общество и государство и, во-вторых, как тот или иной народ (этнос). В западноевропейских языках сегодня, безусловно, доминирует первый смысл, в современной России – второй [19]. Особенности сегодняшнего российского понимания национальной идентичности обусловлены вполне конкретными историческими обстоятельствами. Хорошо знакомые каждому понятия «нация» и «национальность» вошли в наш политический, научный и повседневный лексикон в значительной мере благодаря российским социал-демократам, которые, как известно, были довольно хорошо знакомы с западной общественной наукой (преимущественно немецкой) конца XIX - начала XX века. Принципиальное значение для введения в обиход этих понятий имела знаменитая статья «Марксизм и национальный вопрос», которая после победы большевистской революции превратилась не только в «азбуку» национального строительства, но и в важнейший инструмент укоренения новых понятий в русском языке [20]. Что касается понятия «национальность», то оно стало постепенно приобретать все большую значимость начиная с 1926 года, после того, как было внесено в опросный лист Всесоюзной переписи населения [21]. Тогда (впервые в нашей истории!) каждый житель СССР не просто услышал это слово из «уст» новых властей, но был обязан идентифицировать себя с той или иной национальностью/народностью. В итоге, государственная власть получила картину «национального состава населения СССР» [22], необходимую для выработки ею «национальной политики».
Введение в 1932 году в СССР паспортной системы с соответствующей графой окончательно сформировало и на десятилетия «зацементировало» советское понимание «национальности». Хотя и не сразу. Первоначально каждый гражданин СССР при получении паспорта был волен указать в графе «национальность» ту, к которой он сам себя относил независимо от места рождения, происхождения, вероисповедания, родного языка и других факторов. Однако очень скоро, по-видимому, уже с конца 1930-х годов, в СССР «национальность» стала пониматься почти исключительно как родство по крови. Никакой личной свободы в определении собственной идентичности не допускалось, знание языка, обычаев и тому подобное отходило на второй и третий планы, и именно родство по крови становилось важнейшим признаком принадлежности к той или иной «национальности» - во всяком случае, именно указания на такое родство требовали различные инструкции, анкеты и повседневные практики. В общем, вполне можно согласиться с заключением, сделанным историками: в СССР «личная национальность стала исключительно вопросом крови» [23].
В постсоветское время такая картина «национальных общностей» и критерии их обозначения подверглись резкой критике со стороны российских ученых, и, вместо понятий «нация» и «национальность», в научный оборот стали вводиться принятые в мировой науке понятия «этнос», «этническая группа» и другие [24]. Однако трудности с овладением новым понятийным аппаратом и его использованием оказались серьезнее, чем ожидали ученые: в государственно-политической и широкой общественной практике обозначение этнических групп и понимание их природы в постсоветское время не претерпело серьезных изменений. Вот что писал в этой связи Валерий Тишков:
«Что стóит хотя бы первая строка нынешней Конституции: "Мы, многонациональный народ Российской Федерации”. Эти старые клише "многонациональности” из советских деклараций, когда за них не нужно было платить процедурой реализации, перекочевали в совершенно новую политическую ситуацию более ответственных смыслов» [25].
В последнее время, впрочем, российские граждане все чаще сталкиваются с иной трактовкой своей «национальной идентичности»: как гражданства и, соответственно, понимания «нации» как российского общества и государства в целом. Например, когда заполняют визовую анкету, выезжая за границу, или слышат в средствах массовой информации о российских «национальных интересах», национальном проекте «доступное жилье» и так далее.
* * *
В заключение нужно подчеркнуть: поиски новой коллективной идентичности сегодня актуальны не только для России. Стремительно меняющийся мир настоятельно ставит задачу формирования новых национальных (а нередко и наднациональных) идентичностей, требуя преобразований существующих форм коллективной памяти. Из России особенно заметны такие преобразования в странах бывшего СССР, обычно болезненно у нас воспринимающиеся и обозначаемые как «переписывание истории» (особенно в Украине и Балтийских государствах). Но «переписывание истории» в той или иной мере наблюдается не только в постсоветском пространстве, но и во вполне «благополучных» странах. Упоминавшийся выше проект Нора исходил из вполне конкретной практической задачи конструирования новой французской идентичности. «Мы переходим от одной модели нации к другой» [26], подчеркивал Нора, в статье красноречиво озаглавленной «Как писать историю Франции?» и без ложной скромности добавлял, что его проект - «ответ императивным требованиям момента, единственный, который соответствует сегодня состоянию науки и сознания» [27].
Как это ни может показаться удивительным, но задача обретения новой коллективной идентичности в высшей степени актуальна сегодня не только для «россиян», но и для англичан, немцев, американцев [28]. Для правительств, общественных и научных институтов стран ЕС особенно. Количество научных публикаций, конференций и исследовательских проектов (как правило, международных и междисциплинарных), в которых так или иначе присутствует идея «формирования» или «создания» новой европейской идентичности, сегодня не счесть. Речь в них идет об европейской политической и экономической интеграции, исчезновении государственных границ, миграционных процессах и, не в последнюю очередь, о необходимости новой наднациональной истории, соответствующей задаче строительства единой Европы [29].
Сегодня трудно представить, каковы будут конкретные результаты этих масштабных проектов. Больше того, не вполне ясно, в какой мере прислушиваются к экспертным мнениям историков политики и прислушиваются ли вообще. Скорее всего, историческое знание больше используется ими для достижения тех или иных сиюминутных результатов, чем играет какую-то самостоятельную роль. Но из этого едва ли следует, что историки так уж бесполезны для переустройства современного общества. Они могут, по крайней мере, упрямо, с надоедливыми подробностями и повторами рассказывать своим читателям о том, как создаются фантомы прошлого, как они использовались для достижения конкретных политических целей раньше и как используются сейчас. Примечания:
[1] В этой связи полезно помнить, что такое структурирование времени не является универсальным. В японском языке, например, настоящее и будущее времена грамматически выражаются одинаково, поэтому можно сказать, что в нем есть только прошедшее и настоящее время.
[2] Можно добавить, что, помимо некоторых социальных и культурных обстоятельств, такое сплошь и рядом встречающееся смешение «прошлого» и «истории» обязано русскому языку (в немецком, например, «прошлое» и «историческое знание» обычно различаются, и для такого различения есть соответственно слова Geschichte и Historie). Русский язык, впрочем, в данном случае является, скорее, правилом, чем исключением, - в английском и французском history и histoire также используются в обоих смыслах.
[3] Сказанное справедливо и по отношению к какому-нибудь отдельному его эпизоду (например, Октябрьской революции/большевистскому перевороту/революции 1917 года в России), и по отношению к прошлому человечества в целом - в последнее время все чаще высказываются сомнения по поводу самой возможности создания единой мировой истории.
[4] Уайт Х. Метаистория: Историческое воображение в Европе XIX века. Екатеринбург, 2002.
[5] Примечательно, что великий немецкий историк Древнего Рима Теодор Моммзен в 1902 году еще мог получить Нобелевскую премию по литературе.
[6] См. об этом также: Зарецкий Ю.П. Феодализм, исторический источник, история, наука: «модный» взгляд на старые вещи // Новые российские гуманитарные исследования. 2007. № 2 (www.nrgumis.ru/articles/article.php?binn_rubrik_pl_articles=189).
[7] См.: Iggers G. Historiography in the Twentieth Century: from scientific objectivity to the postmodern challenge. Hannover; London, 1997.
[8] См.: www.oslo2000.uio.no.
[9]Geary P.J. The Myth of Nations: The Medieval Origins of Europe. Princeton, 2002.
[10] Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М., 2003.
[11] Шенк Ф.Б. Александр Невский в русской культурной памяти. М., 2007.
[12] Там же. С. 10.
[13] См.: Хальбвакс М. Социальные рамки памяти.М., 2007.
[14] Гири П. История в роли памяти? // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. Вып. 14. М., 2005. С. 116.
[15] См. на русском языке: Ассман Я. Культурная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности. М., 2004; Франсуа Э.«Места памяти» по-немецки: как писать их историю? // Ab imperio. 2004. № 1. С. 29-43.
[16] Гири П. История в роли памяти? С. 118.
[17]NoraP.(Ed.). Les Lieux de mйmoire. Vol. 1-7.Paris, 1984-1992; сокращенный русский перевод: Франция - память. СПб., 1999.
[18] Нора П. Как писать историю Франции? // Франция - память. С. 92-93.
[19] Приведу для иллюстрации пример - недавно рассказанный мне случай. Дело происходило в начале октября 2006 года в одном из немецких университетов на первой встрече только что принятых студентов первого курса, часть которых составляли иностранцы. Каждому присутствующему нужно было кратко представиться, то есть назвать свое имя и добавить пару слов о себе. Все шло рутинно, пока одна девушка не встала и не произнесла: «Я (такая-то). Я из Казахстана, но я русская» (Ich komme aus Kasakhstan, aber ich bin Russin). Тут же возникло недоумение, и присутствующие стали перешептываться, пытаясь выяснить, что эти загадочные слова означают: какой же она все-таки национальности (то есть гражданкой какого государства она является)? Казахстана (=казашка)? Или все-таки России (=русская)? Или, может быть, у нее двойное гражданство? Какой-то особый статус? Смысл сказанного прекрасно поняла лишь одна студентка из России, находившаяся в аудитории и рассказавшая мне эту примечательную историю.
[20] См.: Особенности конституирования национальной и этнической идентичности в современной России. СПб., 1999; и в частности, статью: Сухачев В.Ю. Национальная идентичность - теория и реальность // Там же. С. 30-37.
[21] Программа переписи включала 14 признаков. Помимо «национальности» (в переписном листе ее синонимом выступала «народность»), в эти признаки входили: пол, возраст, родной язык, место рождения, продолжительность проживания в месте переписи, брачное состояние, грамотность, физические недостатки, психическое здоровье, занятие (с выделением главного и побочного), положение в занятии и отрасль труда, для безработных - продолжительность безработицы и прежнее занятие, источник средств существования (для не имеющих занятия).
[22] Всесоюзная перепись населения 1926 года. Национальный состав населения по республикам СССР // Демоскоп.ру (http://demoscope.ru/weekly/ssp/ussr_nac_26.php).
[23] Особенности конституирования национальной и этнической идентичности в современной России.С. 367. К сказанному необходимо добавить, что в официальной советской идеологии любые проявления национализма и расизма категорически осуждались.
[24] Следует заметить, что до перестройки понятия «этнос» в ходу не было. См.: Любимова Г.В. Изучение проблем этнической самоидентификации в отечественной литературе 1990-х годов (www.sati.archaeology.nsc.ru/Home/pub/Data/arj/?html=lubg.htm&id=1304).
[25] Тишков В.А.Забыть о нации (Постнационалистическое понимание национализма) // Вопросы философии. 1998. № 9 (цит по: www.portal.rsu.ru/culture/rostov.doc).
[26] Нора П. Как писать историю Франции? С. 89-90.
[27] Там же. С. 93. Следует добавить, что смелое и масштабное предприятие Нора стало впоследствии образцом для исследований о возникновении и переустройстве национальных идентичностей через образы памяти о прошлом, ведущихся в целом ряде европейских стран.
[28] В США, например, после краха идеи американского общества как «плавильного котла» и стремительного роста потока иммигрантов из стран Латинской Америки, тревогу забили ученые консервативного толка, увидевшие главную угрозу американской идентичности в потоке иммигрантов-латиносов и призвавшие к восстановлению англо-протестантского основания этой идентичности (см.: HuntingtonS.P. WhoAreWe? The Challenges to America’s National Identity. NewYork, 2004).
[29] В качестве примеров участия историков в создании европейской коллективной памяти укажу на серию популярных монографий «Строить Европу» («Faire l’Europe») крупнейших ученых современности (с 1993 года она выходит под редакцией Жака Ле Гоффа и переводится на основные европейские языки) и на масштабный проект CLIOH, имеющий задачей преподавание и изучение европейской истории на всех уровнях, основываясь на наднациональном видении европейского прошлого (см.: www.stm.unipi.it/Clioh/indexold.html).
«Неприкосновенный запас», №3 (59), 2008 г.
Читайте также на нашем сайте:
«Отношение к истории в Германии и Франции: проработка прошлого, историческая политика, политика памяти» Ютта Шеррер
«Расстройство исторической идентичности» Пьер Нора
«Образы России и Франции и память о Первой мировой войне в современном общественном сознании наших стран» Круглый стол в Институте демократии и сотрудничества. Париж, 7 ноября 2008 г.
«Восстановить историю в её подлинном измерении» Давид Дувет
«Деонтологическая война с Россией» Александр Юсуповский
«Размышления об отождествлении сталинизма и гитлеризма» Франсуа-Ксавье Кокен
